Репост от Л. Третьяка.
Как глубоко, непостижимо и близко! Когнитивный оргазм!
«В основе человеческого существа лежит тайна. Любые наши концепции являются лишь её неадекватными отражениями».
С этой цитаты Симмингтонов началась вчерашняя лекция Говарда Левина коллегам из Британского психоаналитического общества.
Как я и предполагал, для тех, кто хорош знаком с его работами, на лекции не прозвучало чего-то принципиально нового. Меняя акценты, Левин продолжает исследовать область нерепрезентированного. На этом пути его главный гид – Уилфред Бион (иногда на помощь приходит Андре Грин и некоторые современные авторы).
С самого начала Левин сталкивает нас с эпистемологической невозможностью, очерчивая сложный путь от вещи-самой-по-себе (thing-in-itself), сырого, экзистенциального Опыта к его познаваемой части, тому, что мы называемом «опытом» с маленькой буквы. Реальность-как-она-есть нам недоступна; это невмещаемое грубое нечто, «голая» встреча с которым разнесет нас как хомяков.
Нам доступны лишь продукты обработки реальности нашим перцептивным аппаратом, что-то бесконечно отфильтрованное и преобразованное, упакованное в удобоваримые крошки со стола бесконечности.
(У пост-бионианцев в таких местах принято упоминать Канта и Юма.)
Доступная нам область опыта крайне не однородна. Что-то мне удалось пережить, и оно отпечаталось на полотне моего бытия. Это часть меня, моей истории, я могу про это вспомнить (как и могу про это забывать), я также могу рассказывать про это словами через рот.
В моём опыте есть что-то, что меня беспокоит, пробуждая такие чувства, с которыми мне не хочется быть, или такую версию меня, которая для меня труднопереносима. В результате психика изгоняет это в подполье с вывеской «динамическое бессознательное».
И в моём опыте есть что-то, что так и не стало «опытом», в том смысле, что я его не переживал, скорее, оно произошло со мной. Либо это было слишком рано, когда «переживалка» еще не сформировалась, и всё происходящее записывалось куда-то в сердцевину моего бытия, становясь воздухом, которым я буду обречён дышать; либо чего-то было слишком много, и эта чрезмерность не вмещалась в то, что я мог пережить.
Левин даёт нам понять, что он говорит про так называемую «психотическую часть» личности, которая есть в каждом. Зону «безымянного бытия» или «частного безумия», как это называют коллеги из других школ. Но он не согласен с использованием слова «психотическая». На его взгляд, это понятие подразумевает определенную организацию психики, поэтому он предпочитает выражение «нерепрезентированные состояния».
И в этой точке Левин, вслед за Бионом, сетует на ограниченность нашего языка для передачи эмоционального опыта. После чего он пускается в пересказ психоаналитических идей о происхождении мышления (на фоне опыта отсутствия удовлетворяющего объекта и фрустрации в переносимых пределах) и неразрывной целостности психики-тела.
После чего на сцене появляются два Биона. Первый, который много писал про процесс психической обработки опыта, про значимость помощи клиентам в том, чтобы замечать, называть, понимать то, что они не в состоянии сконтейнировать и усвоить (работа в зоне знания и узнавания – knowing).
И второй Бион, который писал про бытие и становление (being and becoming) аналитика, про его участии в бытии на одной волне (at-one-ment) с невыразимым опытом клиента.
Левин говорил, что несмотря на то, что второй Бион тоже характеризовал интервенции терапевта как «интерпретации», на самом деле они представляли из себя достижение определенного уровня эмоционального контакта, восприимчивости, резонанса с тем, что было за пределами слов (и вообще в пространстве «до» семантического содержания).
Тут же (закономерно) на горизонте мелькнул Винникотт, и оставшуюся часть времени Левин посвятил обречённым попыткам описать это неописуемое измерение «бытия» со стороны терапевта. Он – вместе с Бионом – учил нас «чувствовать это своим нутром» (именно так называлась вчерашняя лекция).
Если совсем кратко резюмировать, то было много сказано про бессознательную коммуникацию; про особое состояние восприимчивости, которое позволяет нам дотянуться до невыразимого; про невозможность узнать что-то нерепрезентированное, пока мы сначала не станем им; про то, как им становиться; про то, что чтобы оказаться в некоторых «местах», нам придётся (невольно) подвести клиента, потеряв чувствительность, неверно со-настроившись в микро-травмирующей манере, что позволит паре поселить внутри себя проблематичные объектные отношения и т.д.
Все это было на фоне многочисленных цитат и рассуждений из позднего Биона.
Во время обсуждения британские коллеги делились интересными мыслями. Много внимания уделяли использованию слова «truth» (которое можно перевести как «истина» или как «правда»). Все сошлись на том, что у этого понятия объективистский привкус. Аналитик больше не ищет истину, он находится в состоянии восприимчивости и старается извлечь смысл из того, что уловил. И это правда момента. Критерий – что это чувствуется чем-то правдивым в здесь-и-сейчас для терапевта, и это чувствуется чем-то правдивым в здесь-и-сейчас для клиента. В этом смысле эта «правда» очень текуча, она как река.
От себя отдельно добавлю, что я согласен, для меня главный критерий – насколько то или иное резонирует с эмоциональным опытом пары.
Один из британских коллег вообще сказал, что вместо слова «истина» он использует слово «связь». А другой сказал, что вместо «truth», он использует «process of truthfullness» (это я даже не знаю, как перевести).
На следующие вопросы Левин рассказал, как сильно наши теории влияют на то, что мы «увидим» в переживаниях наших клиентов. Он писал, как некоторые теории чрезмерно подчеркивают «атаки» на связь, «деструктивность» и пр., и как это формирует определенное понимание, переживание и отклик со стороны терапевтов.
И как другие теории позволяют «увидеть» в этом же «крик о помощи», и как это влияет на специалиста. Левин говорил о значимости большого количества теорий, которые будут поддерживать широкий диапазон способов мышления и переживания и форм участия в терапевтических отношениях.
Кто-то из коллег указал на ограниченность пищеварительной метафоры (переваривание, усвоение опыта и пр.). На что Левин сказал, что психика бесконечна, а у нас в лучшем случае имеются трёхмерные метафоры. Что мы вынуждены конструировать метафоры и модели, которые позволят нам ухватывать какие-то аспекты психического опыта, понимать их и откликаться на них.
Бион: я не говорю вам, чем оно является, я говорю вам, чем, как я полагаю, это является, и вы должны понять, полезно ли это вам.
Левин предлагает опираться на прагматический принцип, насколько конкретные метафоры и модели помогают нам на практике. Важно не допускать их реификации (закостенения) и продолжать генерировать новые метафоры и модели.
В конце кто-то из кляйнианцев стал отстаивать ценность регистра «знания» (knowing) на фоне «бытия и становления» (being and becoming), но времени было мало, и Левин лишь отметил, что это очень долгий разговор, и каждый выбирает какие-то более близкие ему способы мышления о терапевтическом процессе (как я понимаю, по поводу позднего Биона с его «бытием и становлением» в психоаналитической среде разные позиции).
Александр Левчук
08.12.22